…как давно это было. Как давно и непростительно долго. Долго по смыслу и долго по времени.

Я упала в огромную, чёрную, непролазную яму. Как? Когда? За что и почему? Ничего этого не было видно из того, куда я упала и попала. Оставалось только признать, что я – в западне.

И попала туда со мной моя дочь: младшенькое из творений. Тех, что «сотворила» я.

Мы начали «там» жить и стали жить, хотя слово «жить» не вполне применимо к тому, что «там» было. Сначала были мечты, потом  какие-то глухие попытки эти мечты сделать реальностью. А потом всё это (вместе взятое) стало похоже на то, как мазали БЫ огромную стеклянную стену комьями глины: глина безнадёжно съезжала с совершенно ровной поверхности и стекло становилось грязным, через него всё виделось грязным.

Я знала, что все знают: знают, почему я там, за что, как… кроме одного: никто (даже я сама) не знал, для чего я была там, зачем туда попала и что же в моей (да и всех окружающих) жизни будет дальше.

Что будет дальше?

…а что есть теперь?

Ужас. Непреходящий, неостановимый ужас на уровне почти что животного: вот сейчас, вот ещё час, вот ещё день… вот срок - и оно обязательно начнётся; начнётся потому, что есть «сценарий», и он, как показала «практика» (в лице нашей жизни), похоже, подлежит неукоснительному соблюдению.

Что-то происходило с регулярностью того, как когда-то в старой любимой мной школе нас 2 раза в год обязательно вызывали на осмотр к зубному врачу. Кабинет его находился около буфета; какой-то нонсенс (непонятно кто его придумал): тёплый, оглушительно-прекрасный запах столовских пирожков, а рядом – дверь в дверь- «пытошная» (кабинет зубного врача). В определённые дни открывалась дверь класса, входил зубной врач и зачитывал список фамилий. Обречённые, встав, понуро выходили вслед за доктором. Я была его «любимицей»: меня оставляли в зубном кресле в разы больше других.

Именно этот образ и сравнение часто вплывали в моей голове позже: я «попалась» в лапы чего-то большого и огромного и этот огромный, зная, делает мне боль: сильную, жгучую, непреходящую.

Я терпела и стонала, молилась и распластывалась: просила о помощи.

Сама я могу вытерпеть многое. Сама.

Но со мной была моя «куколка», «бубочка», «Бусинка», «вишенка», «мЫшечка», «звёздочка», «капелька», «ягодка», «лялечка», «котенька», - моя доченька. Она смотрела на мир огромными грустными глазами, и я понимала, что, как мать, погружаюсь в огромный и мутный поток. Этот «поток» меня уносит и несёт мимо родных, знакомых, близких и понимающих: я от всех «уплываю». 

Мне – всё равно, я не спасусь! Но на «берегу» остаётся моя дочь, а ей всего 13… и нет ничего и никого на Земле (во всяком случае, у меня), кто мог бы остановить происходящее: мы были с ней вдвоём в том чудовищном месте.

Я знала, что выгляжу плохо. И знала, что в этом возрасте (и в этот момент) теряю в глазах ребёнка гораздо больше, чем могла  БЫ потерять.

Но.

Происходящее было сильнее меня. Оно подходило ко мне, брало в руки (на моих же глазах) спутанный «моток» чудовищно ржавой «колючей проволоки» и, улыбаясь мне краешком рта (в другом конце этого рта неизменно имея дымящуюся сигарету) начинало плавно «обматывать» мне «руки»… к тому моменту уже покорно-послушно находящиеся за спиной…

ЧТО я могла сделать?

…кроме как смотреть на дочь и лишь глазами показывать ей, что «вот, на подходе!», а она уже знала (у нас было «всё отработано»): превращаешься в огромную, ждущую кошку-рысь. И при первых же признаках приближающейся беды – прыгаешь в «окно», и (это главное!) - успеть в разные стороны. Ибо преследователь один, а догонять он будет именно жертву.

…ту, у которой сейчас спутаны руки…а в голове – спутаны мысли.

Я жила лёжа, сидя. Стоя. Но только тогда, когда беды не было дома; и могла вздохнуть, расправить свои крылья (которые, как ни странно, были уже тогда) и спокойно сесть, покушать, послушать мою дочь и дать ей какие-то глупейшие наставления: должна же я хоть как-то быть матерью?!

А мир ускользал: его оставалось всё меньше и меньше, и огромный чёрный водоворот подходил всё ближе к нашему «дому»: дом пока «держался».

… меня уносило всё дальше и дальше, и дочь становилась в моих глазах всё меньше и меньше, но я не переставала видеть её на «берегу»: пока я её видела, у меня была надежда: я жива. Не знаю «почему?», не знаю и «Зачем?», но раз вижу дочь, то по-прежнему «должна и обязана», а это в моей семье (где выросла) почти что «святое»: сам умирай, но дитя «на поверхность» вытолкни.

Дочь была как все дети: её мир, какие-то «дела», улыбки и взгляды. Но всё это было покрыто огромным серым покрывалом: такое впечатление, что мы с ней жили в постоянном ожидании ненастья. Но не как люди, у которых есть дома и пища, а как звери, и если будет буря, дождь и ветер, то вся остальная жизнь ставится под огромный и жуткий знак вопроса: «а будет ли конец?» как исход, выход или спасение… а будет ли?

Мы так жили.

Потом стало легче. Когда во мне, что-то ломаемое, наконец-то «сломалось», и «выглянуло солнце» – впервые за много мучительных лет, солнце с неба улыбалось именно нам с дочей: она заканчивала вожделенную школу, и нам явно «грозила» золотая медаль.

При том, что мы жили практически «на земле» (как черви), медаль (да ещё и золотая), была признаком того, что мы что-то там (где-то) «прошли» и нас отпускают на свободу: пытка окончилась.

Мы мечтали как удерём от мучителя. В мечтах мы были похожи на две ласточки, которым вот-вот дадут сигнал на «старт» и они помчатся. Куда, зачем? Через океаны и пучины, через просторы и расстояния. Которые ещё надо преодолеть. Но сам факт того, что свобода наступает – «сносил» голову и «приделывал» на спину ещё одни (как видно, дополнительные) «крылья»: мы улетали! И наш мучитель это знал…

Я изменилась; из той женщины, что была, вышла какая-то торопливая сущность, она погрузилась в какую-то ждущую её у порога машину и уехала: больше я её никогда не видела. Внутри меня кого-то не стало (это я поняла только потом, когда осталась без мучителя, без которого, как оказалось, не умею ни спать, ни есть, ни дышать; когда он был рядом, я была вынуждена искать пути и дороги. Когда его не стало, оказалось, что я вообще не умею жить. Не умею быть, бить, находить, учить, лечить – я ничего не умею из того, что было в моей первой жизни. И, как оказалось, ничего не умею и из жизни второй, ибо там «доминантой» был он).

И вот «шторм» кончился и меня «вынесло» на берег («ни хвоста, ни подарков», как сказал бы ослик Иа из моего любимого мультфильма о Вини- Пухе).

… «ни хвоста, ни подарков»: кроме самого главного: ЖИЗНИ - мы остались живы!!!

Мы обе остались живы!

Потом были долгие годы ещё больших мучений, но уже не для дочери, а для меня: дочь росла и начинала понимать и меня «ту», и то, что происходило. Это были годы суда. Она «пересуживала» и взвешивала, а я терпеливо ждала, как ждёт утренняя хозяйка  в лавке зеленщика: «мне пожалуйста, ровно 2 веточки ...укропа».

Куда «сместятся» весы (в «плюс» или «минус»)? Я буду повешена или останусь жить? …может, изломанной, странной куклой, но жить… куда меня пустят в своей памяти: направо (и окажусь права) или налево… и тогда падение моё в бездну совсем неизбежно.

Не знаю.

Но и моей голове ежесекундно проходил суд: «Встать: я иду!» А кого веду? Себя же и веду.

Я находила оправдания и манеры (то, что возникало и осуждению не подлежало): вставал кто-то новый, огромный и мне доселе неведомый. Он восставал из меня и занимал оставшуюся часть «горизонта». Что это за «стройка»? Что за «громила»? Мне пока было непонятно. Но оно было, есть, и, слава Богу, никуда не делось (теперь понялось).

А дети?

У меня прекрасные, чудные дети. И если бы не они – быть бы мне «НЕживу».

А благодаря им я жива.

Не знаю: в синем ли пальто, в котором я действительно, «сияла» на всю улицу, или в голубой шубке, увидев которую столбенели даже машины (уж очень серой была жизнь там, где я в этой шубке ходила;)

Я умела делать «фурор», чему неслыханно рада. А потом в моей жизни кто-то другой сделал «фурор», и я поняла, что так поступать – опрометчиво и негоже.

И успокоилась («не войдут они в покой Мой»). Войдут: всё пережив, войдут!

Ибо поймут, что дороже детей, дороже чьей-то жизни - нет ничего на Земле. Дороже покоя, любви, счастья, преданности и верности нет ничего на Земле.

Да будет так, аминь!