- Ну все, пишите, звоните, апдейте в ко…

- Заткнитесь:) Вовсе необязательно столько говорить!

Люди прощаются по-разному. Я помню, как в первый раз провожала меня в «одиночное плавание» моя мама; мы приехали на вокзал минут за сорок «до» и сначала сидели в полупустом зале ожидания, тщетно пытаясь разобрать, что  же (всё таки) объявляли по громкоговорителю. В России это – бесполезное занятие; такое чувство, будто акустику вокзалов насилуют до тех пор, пока, обессиленная и равнодушная, она не сдастся и не согласится тупо существовать, без всякой цели и эффекта: голос диктора разлетался по залу и, разбиваясь о стены, падал сотнями непонятных осколков на уши, волосы и воротники ожидающих, наполняя их сердце тревогой и предчувствием чего-то большого.

В зале было полно молодых парнишек (сразу видно: курсантики), едут домой; сбились стайками и шныряют молодыми, юркими глазами туда-сюда. Люди постарше смотрят уже не так; у молодых взгляд особенный: быстрый, острый, поверхностный. Напротив нас с мамой сидел старик с перебинтованной головой. Откуда-то из-за уха у него тянулась к носу какая-то страшная трубочка: «Ой-ё-ё - подумала я - Как это символично! А вдруг и у меня такая будет?! Да не (вряд ли!), я ж не с войны еду?! Ну, если только в глаз вставят» и прочие разношерстные мысли.

…говорили о том, что уезжаю надолго, но не грустно говорили, а положительно как-то. Обменивались инструкциями, наставлениями, планами. Рисовали скетчи того, что может произойти в будущем. Много  шутили. Мы всегда много шутим, особенно в таких ситуациях, непонятных. Это как защитный механизм своего рода. Когда не знаешь, что сказать по поводу произошедшего в жизни – пошути про это, и перспектива, как взгляд на «это», изменится. Я помню, когда была маленькая, читала в каком-то религиозном журнале историю про маму с дочкой. Как будто бы, девочка раздражала маму и постоянно делала что-то не так. Мама все время жутко ругалась на девочку, а потом чувствовала себя виноватой. И то ли ей кто-то посоветовал, то ли ей просто пришло в голову посмеяться вместе с девочкой над теми неудачами, которые в ее жизни случаются (что странно, с чего бы ей такие замечательные мысли сами приходили в голову?) Однажды мама вошла в комнату, где девочка что-то рисовала, и увидела, что у той вся белая кофта, тщательно стиранная рученьками в трех водах, перепачкана красками. Но вместо того, чтобы как обычно «разораться» на девчулю, мама попробовала засмеяться – и как-то хорошо это пошло! Так хорошо, что даже в журнале написали про них и их замечательную с тех пор жизнь. Вот такие замечательные журналы читала я в детстве.

Минут за 20 до поезда мы с мамой пошли на перрон. Мне еще надо было купить бумажные платочки, а на вокзале такие жестокие люди (или дурацкие вокзальные киоски?), которым, очевидно, при расставаниях платочки не нужны, поэтому их и не купишь. Я отстала немножко, а мама с основным потоком людей пошла вперед, неся мой рюкзак.  Я тогда посмотрела на нее сзади и подумала: «Господи, какая же она маленькая… как она будет теперь без меня, кто у нее есть? Живешь, выходишь замуж, рожаешь, разводишься, все вкладываешь в детей, растишь их, доверяешь, учишься у них же чему-то, становишься ближе, чем к кому-либо ещё, а они потом уезжают с тяжелым рюкзаком от тебя в М…ву на операцию и неизвестно, как, когда и какие приедут. Используют тебя, как ступени ракеты, чтобы взлететь, и с той поры всегда смотреть на тебя сверху вниз. Выросшие дети – это очень грустно».

Она зашла тогда со мной в поезд. Плацкарт; там всегда как-то неловко: «куча» любопытных глаз, ушей и нет места. После произошедшего пару лет назад эпизода с опозданием на поезд, из вагона я перед отправлением  больше не выхожу (ну, или стараюсь не выходить). Поэтому мама побыла в вагоне со мной, пока провожающим не велели выйти. Дальше мы смотрели друг на  друга уже через оконное стекло.

…никогда не знаешь, как смотреть в это окно, улыбаться или нет, плакать, что делать-то, вообще. Я обычно беру пограничные формы, предусмотрительно разложенные на столиках купе, и начинаю их заполнять, время от времени  поглядывая через стекло. Потому что если поезд еще долго будет стоять, вы с провожающим будете «пялиться» друг на друга, как два идиота, оба чувствуя идиотичность ситуации.

Мама стала меня веселить: мы всегда показываем друг другу какие-нибудь рожицы, пантомимы, языки или дразнилки. И смеёмся по обе стороны окна.

… только когда поезд тронулся, она как всегда подозрительно скривилась, и, больше не в силах сдерживаться, заплакала. Сразу же заплакала и я: мгновенный переход от улыбок к слезам, к глазам, полным слез, к зажатым губам и… стиснутым в кулаки пальцам.

…я столько раз видела эти плачущие голубые глаза и никогда не могла удержаться, чтобы не заплакать вместе с ней, даже когда уже выросла.

В этот раз все по-другому. Он никогда не стоит на перроне и, думается, очень  правильно делает! По сути, это ведь вид провожающего тебя человека, его тоски и печали заставляет нас плакать и переживать. А так, не видишь – и, вроде, жизнь идет дальше, вроде, ничего и не случилось, ну, просто обстановка поменялась. Обнялись вот так, поцеловались, помахали друг другу ладошками и «ок!»; оба знаем, что еще увидимся; оба знаем, что еще не настолько близки, чтобы драматично расставаться на вокзалах; оба знаем, что нам обоим тяжело быть настолько близкими  с людьми;  чем закрытее и дальше от людей, тем сложнее тебя ранить и тем сложнее тебе открыться для тех, кому хочется открыться. В моем случае броня возводилась годами. Она позволяет общаться с большим количеством народа, легко заводить друзей и многим нравиться.  Позволяет болтать часами ни о чем, располагать к себе, завоевывать доверие. Тебе не страшны люди, потому что ты защищен. Защищен своим недоверием и своей поверхностностью. В то же время, когда становится плохо внутри, одному  некуда пойти, некому сказать, потому что, по сути, тебя никто не знает. Да и не хочется, чтобы кто-то знал, т.к.  с 99% вероятностью, мир полон теми, кому мы и наши проблемы (и слёзы) совершенно чужды. Ты настолько боишься разочароваться еще раз, что предпочитаешь не пытаться и не доверять. Валидная теория, до тех пор, пока от тебя не требуют доверия в ответ на доверие. И тогда приходится менять себя.

В этот раз я ехала с каким-то дедом, который при более близком рассмотрении оказался дедом хорошим, понимающим. В первый вечер мне было немного грустно и андроидно, в уши пела Земфира, ритм поезда успокаивал, общаться не хотелось (может, я бука, в конце концов?! Кому я что должна? Мы просто купили билеты в одно купе). Дед часов в 11 лег спать, пришлось прилечь и мне,  а то как-то невежливо шуметь, когда другой человек спит. Лежала часа два (с Земфирой)), периодически включая экранчик и трепеща от восхищения, что обо мне всё ещё помнит провожавший. Потом мне надоело лежать и я пошла в коридор изучать прайс-лист: горячий шоколад? Да: я буду пить горячий шоколад. Доброй ночи, а можно мне горячий шоколад? – А у нас его нет. И вообще есть только чай, чокопай и вафли. – О.о Из листа в 30 наименований? – Хммм, я вообще не знаю, кто туда все это написал. -[Нормально] Тогда можно чай и вафли?

Стою у титана в коридоре, пью чай с вафелькой и смотрю в темноту окна. Кто бы мне сказал, пару лет назад, курсе на третьем, что, знаешь, через пару лет, ты загремишь в больницу на операцию, а еще пару месяцев спустя будешь в очередной раз ехать в поезде М…ва - Х…ки и пить чай с шоколадной вафелькой,  отвратительно пачкающей руки.

Подъем в восемь утра был пыткой, я еле разлепила глаза и, когда пришли таможенники, подала им паспорт из-под одеяла (зачем им видеть мое бренное тельце, когда для сличения с паспортом достаточно моего бренного лица).  Потом, наконец-то, разговорились с дедом. Сначала думала, что он нерусский (так он странно говорил по-русски), а потом поняла, что, может, инсульт был или что-то. Но соображает для своих лет быстро и мы разговорились: о государстве, о загранице, о нашем образовании. Темы для разговоров со старшим поколением не блещут разнообразием. Но было довольно интересно поговорить с человеком старой закалки, о его отношении к мегаполисам и модернизации.

Х…ки похож на М…ву в плане динамики и спешащих людей, но здесь чувствуется дисциплина, порядок: Запад. Даже на вокзале все организованно, на табличках прописано и упорядоченно. Я сначала хотела посидеть в зале ожидания, но до моего следующего поезда был еще час и решила сходить в магазин, потому что на вокзале невозможные цены. Вышла и сразу вспомнила, как была здесь в прошлом году: привет, Х…ки, «возвратились мы не все». В прошлый раз нас было пятеро или больше и стоял ужасный холод – город мне не очень понравился. Я, вообще, не могу сказать, что питаю какую-то особую привязанность к городам. Но в последнее время все больше скучаю по тому месту, где осталась моя мама, родня и какая-то часть уже моей собственной жизни. Хочу приехать туда и походить по городу, сначала одна, потом с кем-нибудь. Походить, как мы ходили  с мамой в первое время, когда переехали: она показывала мне город, в котором родилась и выросла. Меня тянут туда не улицы, а скорее чувства, воспоминания (при всей моей нелюбви к ним). Странно, но определенные моменты жизни в том городе ассоциируются у меня с определенными улицами. Билеты домой на 14ое приятно греют душу.

И еще греет душу осознание того, что пожив «там и здесь», уже начинаешь  понимать (где-то, опять же, на уровне чувств), что есть такое место на Земле, как «мой дом»: там тебя любят и очень ждут: всегда

Никогда не оставайся одна, дитя моё.

...я сегодня шла около озера, где мы когда-то гуляли вместе с тобою.

«Последние дни уходящего лета» уже давно позади. Сейчас – остывающее дыхание осени. ...как будто давно озябшая женщина дует на свои ладони, пытаясь их согреть хоть призрачным подобием солнца и тепла. Ладони остыли давно, и нет вокруг никого, кому бы можно было засунуть их в карман, чтобы погреться. Женщина идёт, а под ногами - перина опавших жёлтых листьев: их почему-то не убирают дворники (может, они осенью делаются как и все: мечтатели?) Перья, ладоши, пятаки, жёлтые, оранжевые, красные, нежно и краснозелёные… всё брошено под ноги: идите, люди! Посмотрите, какая красота! А какая мягкость? Вам нравится? А звук? …если правильно ставить ногу и слегка зарывать её в пышный ковёр листвы… особенно, если вокруг тихо. И никто не прерывает равномерного хода времени. Хода К …

Зима, ты кто? Почему они столь безропотно, торопливо и обречённо раздеваются перед тобой? Ты - конец или всего лишь глубокий, но временный сон?

…огромное дерево, широкое и кряжистое, а листва – почти ажурна. Дерево стоит над самой водой и сопротивляется всему вокруг: ветру, напоминанию о предстоящей зиме, утренним заморозкам; почти вся листва его пожелтела, но почему-то осталась на ветвях. Ветер треплет эти ветви, а листья не сдаются… Они «цепляются» за мамку-кормилицу своей единственной «ножкой» и не хотят расставаться друг с другом, образуя в лучах уходящего солнца почти что немыслимую, непередаваемую красоту. Такое впечатление, что кто-то огромный трясёт над водой громадный, чёрно-жёлтый палантин… ветви шевелятся и какая-то часть листьев всё же «сползает» почти лавиной (или метелью?) в холодную гладь озера… если БЫ остановить это мгновение… мгновение невозврата: осени и зимы, лета или жизни…

Навстречу - десятки людей. Пользуясь неожиданными часами тепла, люди побросали все свои с виду неотложные дела и пошли бродить по улицам, разгребая листья, и пытаясь в них найти хоть что-то …  хотя никто не смотрит под ноги: даже если и упадёшь, то это будет не более чем «падение в детство», когда падали, «умирая», на траву или в сугроб, или (вот так!) в опавшую, прелым пахнущую листву.

Осень…

Люди ходят всякие.  И (чаще всего) – парами. Они высокие и худые, полненькие и не очень, красиво одетые и старые, спешащие и гуляющие мерным, почти размеренным шагом. Они молодые и весёлые, седые и не очень, кривоногие и с колясками… они – всякие. И те, что парами, редко идут молча; несмотря на красоту, слышно, что обсуждаются чьи-то ремонты, жилищные проблемы или… всё то, что есть Жизнь: жизнь каждого из ходящих. Те, кто рядом, терпеливо или заинтересованно слушают:  раз человек говорит, то надо же его слушать? Хотя на некоторых лицах видно полное отрешение. Не в плохом смысле этого слова, а именно в том, как его вижу в данной ситуации я: что можно сказать сверх того, что осень кончается?  …когда громко кричат чайки, которые через несколько дней совсем исчезнут из города, когда ещё воркуют голуби, договаривая друг другу всё то, что почему-то не успели сказать летом.

Люди, идущие мне навстречу или обгоняющие меня, пытаются удержать человека рядом. Чем? Собой; тем что имеешь. Зачем? Затем, чтоб не быть одному…

… ибо быть одному, это как ходить всего лишь половиной тела по Земле. Особенно, когда вокруг столько красоты и можно только почти что молчать. Зачем же тогда другой рядом?! Чтобы сунуть свою озябшую ладошку ему в карман или в большую, уютную руку. Чтобы, дивясь чему-то, без слов повернуться и одними лишь глазами спросить: «Ты видел?! Видел?!» И он ответит тебе так же, молча: «Конечно видел, моя дорогая… ведь это только кажется, что я иду рядом. На самом деле – мы - друг в друге и видим всё одно и тоже, только немножечко по-разному…»

… никогда не оставайся одна, моя девочка. Да, это нечеловечески трудно (иногда – трудно): терпеть то, что есть в другом человеке, не знать чего-то о нём или его привычках, приноравливаться, усмиряться, находить выходы и изменять ситуации на неизменяемые… как же это (иногда!) трудно.

Но.

Есть ради чего: ради удовольствия быть рядом.

Ибо не всегда лето. И не всегда весна. Не всегда мы встаём с постели и накидываем на плечи огромный, пушистый халат весенней зелени. Не всегда мы выходим во двор и садимся в широкий, мягкий шезлонг лета… когда вокруг сумасшествие звуков, запахов и цвета.

Не всегда…

Бывает и осень. Когда надо раздеваться, снимая яркое и привычное, и готовиться ко сну. Холодному протяжному и упорному.

Подобно как спят огромные деревья- великаны. С надеждой на весну.

Никогда не оставайся одна, моя девочка.

НИКОГДА.

Послушайте, что говорят... (когда их не слышим...)

"... Мама моя любимая, спасибо тебе за все, я тебя очень люблю, что бы я не говорила, я никогда не ослушаюсь тебя. Прости меня, что я такая вредная, упертая, самолюбивая. За мои оговорки с тобой. Ты права, я не достойна твоей веры... Бог видит, как я страдаю из-за этого. Я всегда, всегда буду тебя любить. Бог, прости меня, если это возможно. Я обижаю самую дорогую мою маму. Я исправлюсь, пошли нам духа смирения, вразумления. Если ты не поможешь, то кто..... ?"